Уродка: и аз воздам - Геннадий Петрович Авласенко
Но эта пятёрка крыс, возвращающихся из очередной грабительской экспедиции, была вооружена именно духовыми трубками. И не просто вооружена была, но и весьма умело ими пользовалась…
Тогда что же выходит: крысы эти либо к ближайшей охране лекарек принадлежат, либо сами лекарками являются? Тем более, что человеческий язык неплохо знают (во всяком случае, двое из пяти).
Но крысы-лекарки никогда не участвовали в набегах на человеческие поселения! Если верить словам Уигуин (а не верить им у меня не было ни малейших даже оснований), подавляющее их большинство, наоборот, всячески осуждало подобные набеги. И одной из причин, по которой я, следуя просьбе Уигуин, помогла ей совершить верхушечный переворот среди лекарской верхушки, было именно то, что толстая крыса-предводительница не только открыто стала поддерживать грабительские набеги, но и всячески их поощряла, получая за это определённую долю прибыли.
За что и поплатилась жизнью!
И, возможно, встреченная мною крысиная пятёрка – тайные соратники убиенной толстухи… и со всем этим нужно было как можно скорее разобраться, переговорив, предварительно, с Уигуин.
Впрочем, совершить сие было не так и просто, ибо связь моя с лекаркой являлась, увы, односторонней. В том смысле, что сама она могла навещать меня, когда только пожелает, а вот где мне разыскивать Уигуин, ежели возникнет у меня вдруг такая острая необходимость… этого я, к сожалению, не ведала совершенно…
Раздумывая над всеми этими нюансами, я как-то совсем запамятовала о мешке… и вспомнила о нём лишь тогда, когда до ушей моих вновь донёсся тихий жалобный стон. Вспомнила и несколько недоуменно на мешок этот уставилась.
Приказывая крысам оставить похищенного ребёнка, я действовала, скорее, эмоционально, нежели сознательно. И вот теперь, когда крысы этот мой приказ, хоть и с неохотой, но выполнили, я невольно задала себе следующий вопрос…
А что дальше?
В самом деле: что мне делать далее с этим неожиданным найдёнышем?
Ответа на вопрос у меня не было никакого. Мелькнула даже в голове несколько запоздалая мыслишка о том, что зря я, наверное, вмешалась в естественный ход событий, создавая, таким образом, для себя массу дополнительных сложностей и проблем. Впрочем, мыслишка эта мелькнула и пропала, ибо была не столько запоздалой, сколько эгоистичной, а в чём-то и подловатой даже.
Правильно я вызволила малыша, просто не могла поступить иначе, никак не могла! Вот только…
Вот только что же мне теперь с ним делать?
И живой ли он вообще, этот малыш? Ибо тот тихий звук из мешка был также и единственным. А вот теперь мешок и не шевелится совершенно, и звуков никаких, даже самых приглушенных, вообще, не издаёт. Возможно, ребёнок, находящийся внутри, просто потерял сознание?
И так же возможно, что он умер от удушья, задохнувшись в этом, излишне плотном заплечном мешке, и тот жалобный звук, который я всё же смогла расслышать, являлся именно предсмертным его стоном…
Торопливо подойдя к мешку, я наклонилась над ним. Для развязывания причудливо затянутого узла не было ни времени, ни желания, и потому я, вытащив кинжал, просто разрезала этот узёл. После чего раскрыла мешок и…
Блин! Вот же, блин!
А ещё: полблина и четверть блина!
Или, иными словами: этого мне только и не хватало!
Ребёнок внутри мешка и в самом деле находился без сознания, но он не был ребёнком из резервации…
Это был ребёнок из посёлка.
В бытность свою в резервации я, сколько себя помнила, всегда боялась поселковых жителей, независимо от их возраста и пола, боялась прямо-таки до дрожи в коленках. Но взрослых посельчан я просто боялась…
Детей же поселковых ещё и люто ненавидела!
И было за что!
Это не взрослые, а именно ребятишки в посёлке, едва завидев издали урода, тотчас же принимались швырять в него комьями земли, гнилыми овощами и, вообще, всем тем, что только под руку попадалось. Могли даже, изловчившись, камнем голову здорово расшибить… знали ведь, суки малолетние, что ничем это им не грозит и ничегошеньки им за это не будет! Урод охнет, схватится рукой за ушибленную голову, ещё более съёжится испуганно, да и дальше себе поплетётся. А взрослые посельчане только посмеются поощрительно над «милыми шалостями» разлюбезных своих деточек.
Мне тоже однажды голову камнем расшибли, когда мы с подружкой-ровесницей с общественных работ домой возвращались и уже за черту посёлка, считай, выходили. Было нам тогда лет по двенадцать, а те сопляки, что камнями начали нас обстреливать, намного младше были, и мы бы с ними в два счёта разобрались, если бы только…
Вот именно: «если бы только…»!
А так вскрикнула я болезненно, обеими руками за голову схватилась, а кровь из раны не сочится даже, а прямо-таки ручьём льётся. Не выдержала, заплакала… подружка (ей тоже камнем здорово по ноге перепало) растерялась, сама в слёзы… а соплякам тем наша боль, слёзы наши горькие – в радость! В ладоши, твари, захлопали, захохотали весело, вновь за камнями, было, кинулись… и неизвестно, чем бы всё дело тогда закончилось, если бы не одна женщина (дай Бог ей всяческого здоровья и долголетия!).
Выбежала она на улицу, на сопляков так прикрикнула, что те моментально камни побросали и врассыпную. Потом почти силой нас к себе в дом завела, рану мою осмотрела, тёплой водой её осторожно обмыла, мазью какой-то пахучей сверху обильно смазала. И даже перебинтовала мне голову настоящим бинтом (а бинт настоящий, он о-го-го сколько стоит!). А ещё проводила нас с подружкой аж до самой середины проплешины и на прощание по вкусной мармеладной конфетке вручила…
И я тогда впервые поняла, что люди посёлка, они тоже разные бывают. Взрослые, я имею в виду…
Но дети, все их дети – те ещё гады и сволочи!
И вот теперь, выходит, я одного такого гадёныша из крысиных лап вырвала?! Правда, сейчас он ещё слишком мал, чтобы камнями в уродов швыряться, ну да это дело возрастное, поправимое! Ещё годика три-четыре, пока ручонки силушки наберут, и всё… берегись уроды!
Хотелось, ох, как хотелось его тут и оставить. Просто повернуться и уйти… и даже не оглядываться при этом!
И жить тогда пацанёнку осталось бы ровно столько, сколько времени понадобилось бы первой из лесных тварей для его,
